I. Ты говоришь, всё отступает, стихает всё, что колыхание фантомной боли. Что память — поле, засеянное маками стыда, превозмоги его, и за расцветом грянет увяданье. Тогда, как ампулу, не вскроешь жизнь иглой, июньским днём, на гостевом диване. Что равнодушие не ведает прощания ни в будущем, ни в прошлом — никогда. II. Я отвечаю мысленно «ничто», не пляж песчаный и не день последний. Где тот косарь, что поле покалечит? С кем говорю здесь, как не с пустотой, посредством неодушевлённости предметов. Так, в комнате, где нет дневного света, пол может изъясняться с потолком, чтобы лоскут от темноты отрезать. III. Не выбирайте муз себе неравных, натурщикам не открывайте правды, за обнажением — классически вульгарно: хлеб и вино, и кто-нибудь под утро тебя продаст, но не за серебро, а так, из нелюбви к искусству. Особенности рисования ню. И, натянув чулки, от рисованья уходит муза в чёрную дыру, туда, где мир предельно узнаваем. IV. Обыденность – ты лучшая порода, дворняга, зимующая с кем придётся. Прости мне, дева новая, игру, мне ассонанс поставили в вину, не ты ли к музе сиротливо жмешься? Она теперь в плену иных окраин. В ней холодно, как в ледяном дому, не потому что, грош-цена хозяйке, а потому, что дом необитаем. V. И вот финал: мы замолчали оба. Молчание – единственная форма, в которой человек неузнаваем. Он может праведником быть и вором. Он отвезет вас в голубые горы, как не отдать за это всё, что бьётся? Но там, в горах, где беззащитна гордость, он от любого слова отречётся и руки обмакнёт, и выпьет воду. VI. Забыв все города и все истории, где колесили мы и где истлели, теперь я, как Фемида, беспристрастна. Могу судить о подлинном и прежнем. Не растопить моим исчезновеньем, (как ни бросай поленья) комнаты убогой. Не в кровле, брешь, чуть в глубину и слева, и сквозь неё не видно небосвода.