Эшелоны, пыхтя, на восток увозили перепуганных граждан великой страны. По дороге их немцы нещадно бомбили, превращая действительность в страшные сны. Сорок первый для них стал началом отсчёта новой жизни, в которой такое сплелось, что недавно придумать подобное кто-то не сумел бы – фантазии в нём не нашлось: от разрушенной жизни, теплушек со вшами, до землянок промёрзших и строек в степи без перчаток и техники, только руками! скорбь в глазах, а в сердцах – героический пыл. Мы, мальчишки – осколки тех давних событий на огромных просторах советской страны. И хотели б за давностью лет позабыть мы и величье, и низменность страшной войны. Но не можем – вросло это в наше сознание, в нашу кровь, в нашу плоть, покорёжило нас и на старости высится, как изваяние, освещённое светом мальчишеских глаз.

Вот пройдёт ещё несколько лет, и уйдут навсегда ветераны, те, кто видел салюты побед и хранит незажившие раны, кто прошёл пол-Европы пешком, очищая мир от гитлеризма. И не думалось нам о таком – вновь увидеть потуги фашизма. И не где-то в чужой стороне, а на старости в новой России. Что творится в любимой стране? И чему были отданы силы? Воевали единой семьёй – мы в окопах различий не знали. Что же стало с родимой страной? – о таком ли на фронте мечтали? То таджикский ребёнок убит, то поджёг совершён в синагоге. Вызывающе череп побрит у скинхеда, мол, я не убогий, а я выше любого из вас, кто глядится нерусским по морде. Нынче эта безмозглая мразь и у власти, похоже, что в моде. О Победе бессовестно врут те, кто может угрохать нацмена. На единого стаею прут – изо рта мат и бешенства пена. А меня с поля боя еврей и грузин на себе выносили.

У влюблённости нет постоянства, ею радость природа множит. И, конечно, в ней нет пуританства, а постель отношенья итожит. И слова в ней немного значат, предпочтение видится в деле, и единственная удача в ней, когда страсть безумствует в теле. Эта истина – суть познания, что приходит с порой взросления, испытания очарования, что таят в себе наши сношения. Ни мораль, а природа диктует, что должно меж двоими случиться. Наша плоть в нас пускай бунтует, позволяя страстям излиться!

«Мы стоим под кипарисом на дорожке терренкура: он ко мне подкрался лисом, я веду себя как дура, потому что мне охота, как и всем здесь прочим бабам, чтоб меня со страстью кто-то целовал и просто лапал. И хотя впервые стоя, но, однако, мне приятно. Лишь шепчу: «Ах, здесь не стоит…», – да и то совсем невнятно. Его губы обжигают, ну, а руки, словно птицы. Как они по мне летают! Жаль, что это мало длится. Чую, скоро он растает, чересчур начал он страстно, а мне чуть-чуть не хватает. Но и так я не несчастна. Помогает он рукою. Мне вдруг так прекрасно стало! И скажу, что я такое года три уже не знала». 70-е годы

«Никогда тебя не ревновала, хотя разное в жизни бывало. С первых дней сердце мне подсказало, и умом я всегда понимала, что душою ты мне не изменишь, а коль станется, женщину встретишь и её под себя заприметишь, пофлиртуешь ты с нею немного, и пойдёте своею дорогой. Посвятишь ты ей стихотворение и забудешь своё увлечение. Я останусь твоей вечной павою и женою, и вечной забавою. Так мне стоит о ком-то печалиться, кто на время к тебе лишь причалится? Я прощаю всем бабам их стервости, а в твоей я уверена верности". 60-е годы

\Из давних курортных стихов\ Мадам, не знали вы влюблённости границ! Глаза прикрою и отлично вижу, как целовал вас, начиная от ресниц, кончая часто и гораздо ниже. О, как мы спелись с вами в том году! Как сладостны в груди воспоминанья! Профилакторий утопал в цвету, а мы купались в радостных желаньях. Был чудный май, теплынь по вечерам. Сама собой природа возбуждала. И с первой же минуты здесь, мадам, вас снял, любуясь вами, с пьедестала, сначала по аллеям походить, потом, как водится, чтоб увести в палату. А там так сладко начали блудить, что и сегодня чувствую утрату, когда смотрю, что вы сейчас с другим, и на меня сейчас вы не глядите. Конечно, предпочтенье молодым! Но я, но я ещё в зените! Не вам, себе я это докажу, с другой, которую в столовой заприметил. А всё же хорошо, мадам, скажу, что есть профилактории на свете. Начало 70-х

Проклявший Бога славлю я людей, себя при этом тоже уважаю за то, что я, как верный иудей законы общежитья соблюдаю. и я хочу, чтобы исчезло зло; хочу, чтоб зависти людской не стало; хочу, чтоб всем и каждому везло; и горе мучать всех нас перестало; чтоб мы не знали никаких потерь; о войнах и терроре позабыли; чтоб мы всегда – и завтра, и теперь доброжелательны друг к другу были. Мне Бог – ничто! Не верю я в него! Божественность должна быть в человеке! И я хочу, чтобы ни в коем веке, а вечно было бы мне с ним легко…

Ах, какие же песни были в пору нашей далёкой юности! Мы не только их не забыли, в них не видим ни капли грубости. А певцы?! Кристалинская, Мондрус, Горовец, Мулерман, Круглова… Песни их, как лирический глобус, плыть по жизни с ними бы снова! Но забралось в начальство их сволочь. Сам себя он как девок лапал, антисемит антисемитович, ненавистник евреев – Лапин. И лишилась страна талантов, потеряли мы много песен. Не скажу, что не стало гигантов, но наш быт стал и суше, и пресен. Удивлён я тебе, Россия, сколько ты из-за дурней теряешь! Пропадают народные силы! Неужели не видишь, не знаешь? Шовинисты и антисемиты разрушают твоё единство. От себя навсегда их гони ты, не давай разрушать себя свинству!

В Париже недавно прошла конференция по «принуждению к миру Израиля с Палестинской автономией». На конференции Премьер-Министр Израиля Биньямин Нетаниягу не присутствовал. После пятичасового обсуждения возможных путей продвижения к миру на Ближнем Востоке Министры иностранных дел на конференции в Париже приняли совместное заявление о намерении участников конференции приложить все усилия к возобновлению переговоров о создании палестинского государства и созвать международную мирную конференцию до конца этого года. Премьер-министр Биньямин Нетаниягу в телефонном разговоре с главой МИД Франции дал крайне негативную оценку усилиям французской дипломатии. Не принуждайте к миру нас!

Не стану даром вспоминать – всему придёт свой срок: опять военные года, опять тифозный блок. Пацан, орущий, что есть сил в объятьях чьих-то лап, в бреду полмесяца, как псих, выплёвывает кляп. С соседней койки инвалид убить серьёзно обещал. И до сегодня он грозит, чтоб я так не орал. А я в беспамятстве ведь был, боль нестерпимая была, один укус, как сто горилл, она меня до жути жгла. Я и сейчас орать хочу, как вспомню тот тифозный блок. Там близнецом был палачу врач, но лечить нас мог. И вот он вылечил меня, и я до старости дожил. Как так случилось – не понять, но я ведь жив! Но я ведь жив!

Донесу я в себе на погост незажившие раны народа, переживший собой Холокост, из которого нет мне исхода. В нём остались родные на век – сёстры, бабушка, дедушка, тёти. Мой беспечный мальчишеский смех тож в реестрах убитых найдёте. Но не названы там все друзья, все убитые чувства людские: просто всё перечислить нельзя – не придуманы числа такие. Да и слов я таких не найду, чтобы выразить боль убиенных, и куда не пойду, то приду в будни страшные лет тех военных. Не забыться от них, не пресечь страх, сожравший мальчишечье детство. Удалось его как-то сберечь, словно ценное в жизни наследство. Для кого сохранял много лет и зачем старику память эта? Не найти мне на это ответ и уйду в никуда без ответа…

Я узнал о войне в сорок первом году, девять лет сталось мне накануне. Мне, мальчишке, никто не пророчил беду, но пришла она в жарком июне. Самолёты с крестами нас стали бомбить, кто-то им из ракетниц сигналил. Нас, евреев, в листовках грозили убить, и соседи чужими вдруг стали. Мы бежали от них.

Судьба поэта драматична, всегда – дорога на Голгофу. И я считал, что неприлично жить и не видеть катастрофу, что ожидает человека на всём пути нелёгкой жизни, когда на протяженье века идёт враньё о коммунизме. Нацелен на преодоленье какого-либо негатива, поэт свои стихотворенья, не почитает личным дивом. Реальность жизни отражая, поэт себе не врёт при этом, и, никому не угождая, по жизни он идёт поэтом. И попадает на Голгофу, не признавая катастрофу. 9.06.2016.

Я восхищён уменьями других, к чужим талантам я неравнодушен, всегда хвалю понравившийся стих, его в сравнении считаю лучшим. И в этом нет корысти никакой, наоборот – я счастлив как ребёнок. Мне говорят, что я один такой, что сделан я как будто бы спросонок. Тепло в душе моей от слов таких, и как за них я благодарен людям! И с теплотой в душе пишу я этот стих среди осенней пасмурности буден. Осень 2015 года

Она сказала: «Не хочу», а я сказал, что не сумею. С тех пор вот так я не шучу, но в трусости своей немею. Могу бравадой изойти, но о себе я правду знаю и осторожен на пути к постели с женщиной бываю. Боясь возможных неудач, иду, однако, им навстречу. Хоть смейся этому, хоть плачь, себе серьёзно не отвечу я на вопрос, как поступить мне каждый раз в мужицком деле. И повторяется опять моя реальность в беспределе. 70-е годы

/Из «Записных книжек энергетика шахты»/ Хороши на аллеях акации, но гораздо мне будет милей, когда стану вот здесь целоваться я на скамейках пахучих аллей. Две недели быть в профилактории, как награду, ссудил профсоюз, и хочу, чтоб интрижки-истории здесь случились, я их не боюсь. Укрепится система ведь нервная, ну и, в общем, здоровье моё. Только, чтоб не попалась здесь стерва мне, не испортила б в целом житьё, и жене, когда с курсов приедет та, не насплетничал кто через край, а особенно кто-то из медиков: я хочу ведь почувствовать рай! Здесь шахтёрам такие условия создала дорогая страна!

Из давних курортнык стихов Здесь о политике совсем не говорят, как будто в мире нет Афганистана, как будто судьбы где-то не горят, как будто в жизни бед уже не стало. Здесь море, солнце, пляж и мысли о другом, и бурные природные инстинкты, ведь голые тела рассыпаны кругом, куда свой жадный взор не кинь ты. Сюда съезжается со всей страны народ из городов, из мест, забытых Богом, отвлечься от скучнейших будничных забот, вкусить беспечной жизни хоть немного. Отринув самодисциплину бытия, все вольностям здесь сразу отдаются. Ничем средь отдыхающих не лучше я, ведь в унисон сердца у моря бьются. И каждый без уздечки, без семьи, и сам причудам разным предоставлен. Творить здесь с кем-то можно чудеса, не будучи развратником объявлен. Вот это – подоплёка санаторных встреч, объединяющих здесь всех приезжих, ведь удаётся всем энергию извлечь из ощущений

Конечно, Сочи наш не Сингапур и санаторий вовсе не таверна. Но там и тут найдётся много дур, не жаждущих остаться мужу верной. И как прекрасны с ними вечера и даже не под звон гитары новой! С одной из них я встретился вчера на танцах после ужина в столовой. Здесь вечерами – танцевальный зал, оркестра нет, но есть магнитофоны. Культмассовик, буквально, приказал нам всем считать, что мы давно знакомы и называть друг друга лишь на «ты» – «Ведь это слово всех объединяет и самые заветные мечты осуществить, конечно, помогает». Курортный дока пьёт хмельной кураж: не первый год мозги он дамам пудрит. А дамы, новички, здесь чувствуя пассаж, лишь, розовея, поправляют кудри. Вот тут мы познакомились вчера. Потанцевав чуть-чуть, уединились. Была чудесная вечерняя пора. О волнорез морские волны бились. За морем где-то догорал закат. И брызги нам пурпурными казались.

Люди пишут от скуки, от нечего делать, ради денег и славы, чтоб быть на виду и купаться в постелях хорошеньких девок, а порой, чтобы просто с собой быть в ладу. Удивительно!

:kissing: «Надя, надо! Надо, Надя!» – я шепчу, чуть заикаясь и на твой бюстгальтер глядя, и соломинкой касаясь чуда – вишенки-сосочка. Он зазывно выпирает и во мне инстинкт порочный просто дико возбуждает. Ты себя чуть охладила, в море бархатном поплавав. Мне ж не встать: моё удило выпирает из-под плавок. Я зову тебя в палату, там мы сможем разгрузиться. Слыша: «Нет.