IV Ко всякой дружеской теме я приближаюсь, как могу, осторожно - отчасти из-за тяготения прошлых и ещё грядущих вин, отчасти из-за того, что храню в памяти замечания о своём искусстве порывать с друзьями, отчасти из-за недостатка слов. Слова, когда они посвящены человеку постороннему, ничего не приобретают, но зато теряют одно: безнаказанность. Кроме того, личность в хронике коварнейшая вещь: и обходя её стороной и описывая, мы поступаем, подобно жениху из древнего анекдота, в равной степени неправильно. Неизвестно на что обидится больше наш адресат: на равнодушие или на пристрастие. Однако у всякого в этом деле есть опыт, потому что и сама-то дружба состоит в постоянном выборе между первым и вторым. Придя в лицей, я имел твёрдое намерение не заводить друзей совсем: обещание учиться меня угнетало необходимостью его исполнять. Но для неприятностей наша память коротка.

III Бродский говорит о своей однокласснице, что в её фамилии и имени скрывалась офицерская жена. Офицерские жёны - худшая смесь раболепства и высокомерия - всегда скрывались во множестве наших девиц. Их постоянная готовность подчиниться чужому суждению, обстоятельству, личности нисколько не мешала им в то же время быть насмешливыми и жестокими по отношению к тому, кто оказывался лишним в их кругу. Это покорство одному и пустое равнодушие к другому, это ханжество и эта, наконец, очаровательная глупость, несомненно, были у них с самых ранних лет, ещё до встречи - но забавно, что именно эти свойства поддержат их в сегодняшнем развращённом и холопском по духу обществе, которое, как считают, создаётся общением, а не врождёнными качествами его членов. Мы привыкли, не задумываясь, унижать женщин.

Хотя собственно лицей находился в полуразрушенном особняке на Солянке, учиться приходилось попеременно в двух местах, и поначалу я никак не мог затвердить путь к ним, в том числе на метро. Видимо, в осенние три месяца вся моя память истощилась на эту дорогу - и теперь на самых ранних моих лицейских воспоминаниях лежит печать зимы. Зима в России всегда связана не столько с холодами, сколько с постоянной тьмой - и смешно, но прекрасно помню только эту тьму, которую наблюдал из-за крашеных окон на Солянке. Аристократичность лицея (то есть его различие со школой) выразилась в том, что мы жили в разных углах Москвы, большинству ехать было долго, и класс наш - двадцать человек - собирался вместе не менее чем за час. В первую зиму раньше всех являлся я и еще долго мог видеть перед собою совершенно пустой зал. Убранство было самое убогое, мебель почти непригодная - но в них содержалось как раз то, что можно было ожидать от лицея.

II Идет третий день моей болезни, и я уже нигде не появляюсь без платка. Если воспользоваться моим феноменом и вспомнить, что каждый раз представлял собою лицей во время моих трехмесячных недугов, - можно было бы хоть частично воссоздать лицейские четыре года. Удивительно, что я должен прибегать к таким картинам ради простых воспоминаний. Память, как обычно, сохранила мне несколько забавных вспышек, но не сохранила хронологии и истории - таково общее свойство памяти; иначе мы не нуждались бы не только в описательной науке, но и в самом языке, который, приукрашивая или отлаживая события заново, заменяет нам то, что упущено памятью. В моих мыслях о прошлом нет и доли хронологического ощущения времени: вспоминая случай и смеясь над ним, я никогда не размышляю - что это был за год, произошло это слишком или не слишком давно и так далее.

К пятому классу старая бонна сменилась новой - внимательной к дарованиям, что прощалось ей за неопытный возраст, и таланты мои раскрылись. В то время как большинство моих товарищей с явным трудом разбирало по писанному, я один стал местным университетом - декламировал, сочинял трактаты на пол-листа в линейку; слово на уроках единому мне предоставлялось вне очередности. Сильные люди класса - из тех, кто с трудом читал, обратили на меня внимание, и я стал их придворным грамотеем. Я - к нынешнему своему удивлению - был громкий талант, но поблизости от меня был талант совершенно иного рода и, разумеется, непризнанный. Друг мой - Максим П., ныне обманутый и забытый мною, также не вошедший, несмотря на высокий рост, тучное сложение и громкий голос, в тамошний высший свет, - обладал талантом так же очевидным, как и неопределенным. Нас было двое отверженных, и так мы стали друзьями.

I Перед тем как был отдан в восьмой класс лицея, я успел переменить два воспитательных заведения и достичь тринадцати лет. Где я учился и что я помню? Первая школа была красного кирпича и стояла через три улицы от дома. До той поры не выходивший никуда дальше двора, я внезапно оказался жителем города: чтобы в нее попасть, приходилось миновать несколько больниц, военные казармы и завод. Неудивительно, что у меня почти нет слов для того времени. Все науки, которые там преподавались, я изучил еще до поступления, то есть умел читать и считать. Ни письма, ни иностранного языка там, кажется, не предусматривалось. Что сказать: меня окружили простые и бессловесные люди. Говорить не было их привычкой: они могли только оглушительно орать либо драться между собой. Хотя я помню все их лица, мне никогда не вспомнить их разговора: как видно, я ничего подобного не знал. В то время я почти не жил дома.

В моей жизни есть порядки, будто заведенные не мною самим. К примеру, один раз в месяц я простужаюсь и болею ровно три дня. Не припомню, чтобы случались перемены или нововведения в ритуале: утром первого дня я здоров, однако чувствую, что должно произойти, и освобождаю ближайшие три дня от забот; к вечеру голова моя тяжелеет, я сплю плохо и просыпаюсь совершенно больным; весь день я не поднимаюсь с постели. Мне носят чай и меняют платки; я читаю Пушкина и ночью сплю, не смея повернуться набок со спины; на третий день я уже встаю и с досадой прохаживаюсь по дому, спать не могу и лежу, как колода, в ледяных простынях - зато наутро унизительный обряд уже выполнен. В другое время приходят на меня проекты, исполнение которых также никогда более трех дней не длилось. То пишу я поэму, и начинаю даже первую песнь, то берусь прочесть Библию от первой до последней страницы, то изучаю физику по академическому курсу.

27 августа 2005 года (суббота) на Центральной эстраде парка "Сокольники" состоится концерт авторской песни памяти Ильи Тюрина "Август-2005". Помянем и погибшего в начале лета известного барда Бориса Вахнюка, который также жил в Сокольниках. Авторы-исполнители из России и Украины будут работать с 13:00 до 18:00 в режиме "нон-стоп". Прозвучат стихи Ильи и его песни - с компакт-диска "Ровесник Луны". Проезд – до ст. м. «Сокольники», центральный вход в парк «Сокольники», далее – налево по кругу и еще раз налево – к Центральной эстраде (ближе к аттракционам, есть указатели). Приглашаем всех!

27 июля - день рождения Ильи Тюрина. В этом году ему исполнилось бы 25 лет. Летит время для живущих, ушедшие от нас остаются навсегда в возрасте, когда был пересечен роковой рубеж. Но, видимо, таково уж свойство нашего сознания: мы числим годы разлуки, как если бы она не была вечной. 25 лет. Время, когда молодость еще не отцвела, а зрелость еще на пороге... Илье удалось объединить эти качества человеческого бытия. Читайте статью об Илье известного критика Валентина Курбатова "Голос "оттуда" в "Литературной газете" (№29, 20-27 июля 2005): http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg292005/Polosy/7_3.htm