Сидячих мест в маршрутке – одиннадцать, поэтому в ней едут примерно двадцать человек. Когда около дома писателей залезают еще пятеро, всем внутри становится странно. Я бы и рад уступить место дородной тетке в цветастом платье, но не могу, потому что она все равно уже сидит у меня на плечах. Шевелиться мне трудно, а дышу я в малюсенькое боковое окошко – единственное, не закупоренное наглухо, и то пришлось как следует поддеть карманным ножом. Солнце, отражающееся от моря внизу, хлещет по серпантину, словно семихвостка по заднице мазохиста. Мне не понятно, зачем мы сели в эту пыльную маршрутку. На теплоходе было бы куда лучше – просторнее, тише, есть чем дышать и есть на что посмотреть. Я даже смог бы там разговаривать с тобой, а здесь, чтобы к тебе обратиться, я должен протискивать голову между потными телесами офонаревших от жары курортников-дикарей. Кроме того, толстая баба, присевшая мне на плечи, сильно сковывает движения, и для меня даже почесать нос – проблема.

Если ты изменишь правила, управляющие тобой, ты изменишь правило того, чем управляешь ты сам.

Капли от насморка вызывают в носу странное ощущение. Словно насморк вдруг вспоминает, что когда-то знавал и лучшие времена и, достав свой лучший костюм, смотрится, будто в зеркало, в бисеринки воспоминаний об умершем времени. От этого в ноздрях чешется, в горле першит, а слезы так и лезут из глаз, точно мальчишки, спугнутые сторожем, через забор колхозного сада. Простуда одолевает меня третий день. Аппетита нет, все валится из рук, и вообще я ощущаю себя старой несмазанной швейной машинкой, пропускающей от своего натужного скрипа каждый второй стежок. Я знаю. Что все это само собой пройдет максимум дня через три, но все равно ведусь на рекламу и закапываю себе в нос какое-то подозрительное зелье. То ли оно, то ли сама болезнь вогнали меня в такую растерянность, что я удивляюсь постороннему лицу в зеркале, и заедаю это удивление чтением всех рекламных проспектов, что скопились за неделю у меня в почтовом ящике.

Ничего в ней не было особенного. Ни фигуры (просто хорошая), ни лица (просто симпатичное), ни вообще. Обычная симпатичная девчонка, наверное, с последнего курса чего-нибудь художественного, потому что одета хоть и незатейливо, но со вкусом, а под мышкой – здоровенный рулон бумаги. Но мой взгляд все равно зацепился за нее, даром что народу на улице было без двух человек толпища, и стукнуло меня от этого по всему организму изнутри, словно мне пять лет и подарили заветную ковбойскую шляпу. Я видел ее ровно восемь секунд, но успел так растеряться, что прошел мимо, а когда наконец опомнился, не было в моей жизни не только чего-то сособенного, а и самой девчонки уже не было, и еще много чего не было – и нашей встречи, и знакомства, и что еще иногда после этого бывает – ничто из этого так и не смогло побыть, и не судьба теперь, блин.

Каждый вечер она раскладывала один и тот же пасьянс. Не потому что ей было нечего делать – есть ведь и телевизор, и книжки из библиотеки, и вообще – а просто потому, что ей нравилось. И еще чуть-чуть – назло мужу. Муж умер пятнадцать лет назад, но когда они еще вздорно жили вместе, он в промежутках между запоями издевался над ее пристрастием к пасьянсам. Теперь от него осталась только желтая, как голландский сыр, квитанция из ломбарда на заложенное когда-то столовое серебро и бледный фотопортрет на каминной полке. Портрет смотрел на раскладывание пасьянса с какой-то растерянностью и укоризной. Наверное, ему казалось, что вот ведь гады, все равно обвели вокруг пальца, заразы! Но ей было все равно. Пасьянс всегда сходился. Она так привыкла к этому, что что иногда раскладывала карты почти не глядя, если, например, ее отвлекал кот. И все равно пасьянс сходился. Кот был жирный, ленивый и нахальный. Он очень напоминал ей мужа.

Я жду. Телефон в основном молчит. В теории предполагается, что моя главная задача – слушать, но на самом деле большую часть дежурства я жду. Ожидание многих подобных мне дежурных насквозь пропитало комнату – стоит войти, сесть на чуть продавленный (и оттого вдвойне удобный) диван, и ты уже целиком оказываешься во вселенной ожидания. Эта вселенная имеет четкие границы – она живет двенадцать часов. С семи вечера до семи утра. У зефира в шоколаде, оказывается, замечательный выжидательный вкус, а на Цейлоне умеют выращивать очень хорошее листовое ожидание. Иногда телефон резким пиликаньем сообщает мне, что ожидание временно изменилось. Я подымаю трубку, здороваюсь и снова жду, но уже по-другому. Я жду, что мне расскажут. Телефон похож на рыболовную сеть, которой я рыбачу в океане ожидания, а звонки, разнообразящие мое время кусочками чужих судеб, похожи на попавшие в сеть бутылки с записками. Я вылавливаю их, читаю записки, а потом отпускаю обратно.

X-FILES Конечно, я заметил его еще издали. Их всегда видно издалека. Конечно. Разве их можно спутать с кем-то другим? Но все равно, то, что он подошел ко мне и заговорил, было для меня такой полной неожиданностью, как если бы вдруг со мной заговорил неправильно припаркованный тридцать лет назад рядом с моим домом «запорожец», вяло шамкая беззубой резиной омумиеневших покрышек. Еще с моего детства он был привычно-неотъемлемой деталью местного пейзажа, а теперь вдруг решил поболтать со мной о погоде. Никто никогда не ждет светской болтовни от старых «запорожцев». Как и от бомжей. Но один из бомжей все-таки со мной заговорил. ... – сказал он. – Погода сегодня ... ..., верно, ...? ... ... Думаю, даже «запорожцы» в своей речи несколько сдержаннее. Еще бомж попросил у меня сигарету и прикурить. Я угостил его, и, пока он неловко разминал сигарету, и доставал спичку, и чиркал спичкой об коробок, и прикуривал, закрывшись рукавом от ветра, я рассматривал его.

Парк был похож на вечер мемуаров в пыльном сельском клубе. Мёртвые осенние листья кружились клочками стариковских воспоминаний, неинтересных даже для самих себя. Такое же ощущение было и у меня – ненужности самому себе. Я бесцельно шатался по парку, пытаясь найти какое-то оправдание существованию окружающего мира. Я выбрал неудачное место – оправданий никак не находилось. Судя по всему, все оправдания давно собрались в горластые стаи и, исчиркав небо шустрыми крыльями, дружно откочевали в южное полушарие. В Намибию. Или в Кению. Или в Королевство Лесото. Любовь – это когда объяснение, что ты нафиг не нужен, затягивается на несколько месяцев. А то и на год. Даже толстые парковые белки не обращали на меня внимания. Наверное, для них я был слишком похож на прошлогоднюю листву, чтобы ждать от меня чего-то важного – чищеных орехов или изюма, например. И вдруг – шшх-шшхх – появились они! Откуда-то из глубин парка выплыли две девушки.

Грибы выросли в совершенно неожиданном месте. Это была даже не кастрированная армиями газонокосильщиков лужайка парка. Нет, это был всего лишь затоптанный и заплёванный треугольный клочок зеленоватой щетины между сходящихся улиц на перекрёстке. Я сам почти каждый день топтал полузасохшие призраки травинок по дороге в супермаркет и обратно. А теперь там вдруг вылезли грибы. Сами по себе они были вполне заурядными грибами. Знаете, такие продолговатые белые шляпки, немного чешуйчатые. Их называют «чернильными», потому что и изнанка шляпки у них, и если их сломать – они становятся чёрными-пречёрными. Некоторые мои знакомые утверждали, что эти грибы можно есть. Не думаю, правда, что эти знакомые их пробовали. Необычность была в том, как грибы одновременно взломали зачуханную утоптанную поверхность газона-задохлика. Словно заранее договорились под землёй: «Ну что, мужики, поехали? С Богом! Ну, на счёт раз-два!

Объявление воткнулось в мою память длинным ржавым гвоздём. «Эффективное современное уничтожение вредителей». И дальше – мелким текстом адрес фирмы, телефонный номер и прочая рекламная фигня. «Эффективное уничтожение». Это звучит увесисто. Как будто в воздушный праздничный торт-суфле кто-то уверенно и неторопливо положил большой силикатный кирпич. Эффективное уничтожение. Слова не выходили у меня из головы по дороге домой. Не просто уничтожение, думал я, отпирая входную дверь. ЭФФЕКТИВНОЕ. Это значит – наверняка, да ещё так, что потом и следов не останется от вредителя. Интересно, а кого они считают вредителями? Ну, тараканов и крыс – это понятно. А вот, к примеру, бродячих кошек? Я поразмыслил над этим, ковыряясь на кухне. А что, вполне может быть. Они и заразу разносят, лишаи там разные, и на двери могут насикать – чем не вредительство? А если я, например, позвоню и назову вредителем соседа?

На лугу паслись вороны. Я знаю, что это звучит странно, а, может, даже глупо, а то и вовсе - смешно, но никакого другого названия я подобрать этому зрелищу не могу. Уж и не представляю, что они там выклевывали меж травинок, тяжелых от оставленной ночным дождем воды. Червячков, на свою беду вылезших из-под земли, или какие-то особенно по-вороньему вкусные семена. Но выглядело это именно так, словно вороны вдруг, позабыв о своем птичьем происхождении, возомнили себя коровами или там овцами, или не знаю кем еще. Так и ждешь, что вот сейчас из кустов выскочит, захлебываясь веселым лаем, лохматая пастушья псина, полная энтузиазма, и станет сгонять в кучу отбившихся от стада жирных ленивых ворон и молодых глупых воронят. Бегая кругами, само собой. Я даже сам туда чуть не побежал.